ИНСЦЕНИРОВКА

 

Подлинные тексты М.Ю. Лермонтова (стихи),

Е.А. Сушковой («Записки»), М.П. Погодина («Троицкая дорога»)

 

 

Пушкино – 2014

…Лето 1830 года юный Лермонтов, – только что вышедший из шестогоклассапреобразованного в гимназию московского Университетского Благородного Пансиона,– проводит в Середникове (к северу от Москвы, недалеко от Сходни), подмосковном имении Столыпиных у своей бабушки Елизаветы Алексеевны Арсеньевой (урожденной Столыпиной).

Тогда поэт был увлечен Екатериной Александровной Сушковой, 18-летней светской красавицей, приехавшей из столичного Петербурга и кружившей головы молодым москвичам (Из «Записок» Сушковой:«Несмотря на мое почти неучтивое равнодушие к московским франтам, архивным юношам и студентам, рой их увивался около меня»).

В это время в Москве появилась холера; горожане принимали болезнь за что-то вроде чумы. И бабушка Лермонтова решает совершить паломничество в Троице-Сергиеву лавру, чтобы отслужить молебен по своему брату, убитому в Севастополе во время холерного бунта.

В походе14-17 августа приняли участие сама Арсеньева, Лермонтов, его кузина Александра Михайловна Верещагина,Сушкова – «первая возвышенная любовь поэта» и др.

Считается, что в путиМ.Ю. Лермонтов написал ряд стихотворений, одно из которых, «Чума в Саратове», датировано 15 августа (предположительно в Братовщине).

А стихотворение «Нищий» появилось так. Будто бы в лавре капризная Е. Сушкова при встрече сослепым нищим из шалости,под видом милостыни подала тому камень и посчитала это безобидной шуткой. Этот эпизод не был оставлен вниманием поэта и послужил основой его произведения…

* * *

…Чуть раньше, в мае 1830 г. по тому же маршруту к Троице совершила «пешешествие» компания, среди которой были поэт Н. Языков и историк М.П. Погодин. Свои впечатления от этого похода Погодин позже описал в очерке «Троицкая дорога», текст которого использован в инсценировке.

 

 

МИШЕЛЬ И КАТРИН

или

ЛЕРМОНТОВ В 1830 ГОДУ

 

Действующие лица:

 

Лермонтов – выпускник московского Университетского Благородного Пансиона, 15-ти лет

 

Катрин –Екатерина Александровна Сушкова, светская красавица, умная и ироничная, 18-ти лет

 

Сашенька –Александра Михайловна Верещагина, родственница по материнской линии и близкий друг Лермонтова, 20-ти лет

 

Арсеньева– Елизавета Алексеевна Арсеньева, бабушка Лермонтова, 57-и лет

 

Дворня, баба, нищий

 

Действие происходит в августе 1830 г. в подмосковных Середникове, Братовщине, Сергиевском Посаде (Троице-Сергиева лавра)

 

КАРТИНА ПЕРВАЯ

 

Середниково. Зала.

Входит Лермонтов.

 

Лермонтов:

 

Взгляни, как мой спокоен взор,

Хотя звезда судьбы моей

Померкнула с давнишних пор

И с нею думы светлых дней.

Слеза, которая не раз

Рвалась блеснуть перед тобой,

Уж не придет, как этот час,

На смех подосланный судьбой.

Смеялась надо мною ты,

И я презреньем отвечал –

С тех пор сердечной пустоты

Я уж ничем не заменял.

Ничто не сблизит больше нас,

Ничто мне не отдаст покой…

Хоть в сердце шепчет чудный глас:

Я не могу любить другой.

Я жертвовал другим страстям,

Но если первые мечты

Служить не могут снова нам –

То чем же их заменишь ты?..

Чем успокоишь жизнь мою,

Когда уж обратила в прах

Мои надежды в сем краю,

А может быть, и в небесах?..

 

(Уходит).

 

Входит Катрин.

 

Катрин(к зрителям):

— В Москве я свела знакомство, а вскоре и дружбу с Сашенькой Верещагиной. У Сашеньки встречала я в это время ее двоюродного брата, неуклюжего, косолапого мальчика лет шестнадцати или семнадцати, с красными, но умными, выразительными глазами, со вздернутым носом и язвительно-насмешливой улыбкой. Он учился в Университетском пансионе, но ученые его занятия не мешали ему быть почти каждый вечер нашим кавалером на гулянье и на вечерах; все его называли просто Мишель, и я так же, как и все, не заботясь нимало о его фамилии. Я прозвала его своим чиновником по особым поручениям и отдавала ему на сбережение мою шляпу, мой зонтик, мои перчатки, но перчатки он часто затеривал, и я грозила отрешить его от вверенной ему должности…

 

Входит Сашенька

 

Сашенька (к Катрин):

— Как Лермонтов влюблен в тебя!..

 

Катрин:

— Лермонтов! Да я не знаю его и, что всего лучше, в первый раз слышу его фамилию…

 

Сашенька:

— Перестань притворяться, перестань скрытничать. Ты не знаешь Лермонтова? Ты не догадалась, что он… любит тебя?

 

Катрин:

— Право, Сашенька, ничего не знаю и в глаза никогда не видала его, ни наяву, ни во сне…

 

Сашенька(в сторону):

— Мишель, поди сюда, покажись. Катрин утверждает, что она тебя еще не рассмотрела, иди же скорее к нам…

 

(Входит Лермонтов).

 

Катрин(Лермонтову):

— Вас я знаю, Мишель, и знаю довольно, чтоб долго помнить Вас, но мне ни разу не случилось слышать Вашу фамилию, вот моя единственная вина, я считала Вас, по бабушке, – Арсеньевым…

 

Лермонтов вспыхивает и, стесняясь, отворачивается.

 

Сашенька(Катрин):

— А его вина, это красть перчатки петербургских модниц, вздыхать по них, а они даже и не позаботятся осведомиться об его имени…

 

Лермонтов сердится, убегает.

Девушки с криками: «Мишель, Мишель», уходят за ним…

 

 

КАРТИНА ВТОРАЯ

Середниково. Зала.

У стола сидит Катрин.

 

Входит Лермонтов.

 

Лермонтов (не замечая Катрин):

 

Вблизи тебя до этих пор

Я не слыхал в груди огня.

Встречал ли твой прелестный взор

Не билось сердце у меня.

И что ж? – разлуки первый звук

Меня заставил трепетать;

Нет, нет, он не предвестник мук;

Я не люблю – зачем скрывать!

Однако же хоть день, хоть час

Еще желал бы здесь пробыть;

Чтоб блеском этих чудных глаз

Души тревоги усмирить.

 

(Уходит).

 

Катрин(размышляя, к зрителям):

— Прошло несколько дней, а о Мишеле ни слуху ни духу; я о нем не спрашивала, мне о нем ничего не говорила Сашенька, да и я не любопытствовала разузнавать, дуется ли он на меня или нет.

…День ото дня Москва пустела, все разъезжались по деревням, и мы, следуя за общим полетом, тоже собирались в подмосковную, куда я стремилась с нетерпением — так прискучили мне однообразные веселости Белокаменной. Сашенька уехала уже в деревню, которая находилась в полутора верстах от нашего Большакова, а тетка ее Столыпина жила от нас в трех верстах, в прекрасном своем Середникове; у нее гостила Елизавета Алексеевна Арсеньева с внуком своим Лермонтовым. Такое приятное соседство сулило мне много удовольствия, и на этот раз я не ошиблась. В деревне я наслаждалась полной свободой. Сашенька и я по нескольку раз в день ездили и ходили друг к другу, каждый день выдумывали разные забавы: катанья, кавалькады, богомолья; то-то было мне раздолье!..

В это памятное для меня лето я ознакомилась с чудными окрестностями Москвы, побывала в Сергиевской лавре, в Новом Иерусалиме, в Звенигородском монастыре. Я всегда была набожна, и любимым моим воспоминанием в прошедшем остались эти религиозные поездки, но впоследствии примешалось к ним, осветило их и увековечило их в памяти сердца другое милое воспоминание, но об этом после…

…По воскресеньям мы уезжали к обедне в Середниково и оставались на целый день у Столыпиной. Вчуже отрадно было видеть, как старушка Арсеньева боготворила внука своего Лермонтова; бедная, она пережила всех своих, и один Мишель остался ей утешением и подпорою на старость; она жила им одним и для исполнения его прихотей; не нахвалится, бывало, им, не налюбуется на него; бабушка (мы все ее так звали) любила очень меня, я предсказывала ей великого человека в косолапом и умном мальчике.

 

Входит Сашенька.

 

Сашенька(как бы продолжая разговор, к зрителям):

— Мы обращались с Лермонтовым, как с мальчиком, хотя и отдавали полную справедливость его уму. Такое обращение бесило его до крайности, он домогался попасть в юноши в наших глазах, декламировал нам Пушкина, Ламартина и был неразлучен с огромным Байроном. Бродит, бывало, по тенистым аллеям и притворяется углубленным в размышления, хотя ни малейшее наше движение не ускользало от его зоркого взгляда. Как любил он под вечерок пускаться с нами в самые сентиментальные суждения, а мы, чтоб подразнить его, в ответ подадим ему волан или веревочку, уверяя, что по его летам ему свойственнее прыгать и скакать, чем прикидываться непонятым и неоцененным снимком с первейших поэтов.

 

Катрин:

— Еще очень подсмеивались мы над ним в том, что он не только был неразборчив в пище, но никогда не знал, что ел, телятину или свинину, дичь или барашка; мы говорили, что, пожалуй, он со временем, как Сатурн, будет глотать булыжник. Наши насмешки выводили его из терпения, он споривал с нами почти до слез, стараясь убедить нас в утонченности своего гастрономического вкуса; мы побились об заклад, что уличим его в противном на деле. И в тот же самый день после долгой прогулки верхом велели мы напечь к чаю булочек с опилками! И что же? Мы вернулись домой утомленные, разгоряченные, голодные, с жадностию принялись за чай, а наш-то гастроном Мишель, не поморщась, проглотил одну булочку, принялся за другую и уже придвинул к себе и третью, но Сашенька и я, мы остановили его за руку, показывая в то же время на неудобосваримую для желудка начинку…

 

Сашенька:

— Тут не на шутку взбесился он, убежал от нас и не только не говорил с нами ни слова, но даже и не показывался несколько дней, притворившись больным…

Между тем его каникулы приходили к концу, и Елизавета Алексеевна собиралась уехать в Москву…

Входит Лермонтов. Рассеянно и неразборчиво приветствует девушек.

Проходя мимо Катерины, роняет клочок бумаги-записку.

И словно что-то забыв, убегает. За ним – Сашенька.

Катрин поднимает бумажку и читает про себя.

 

Вновь появляется Лермонтов.

Лермонтов:

 

Твои пленительные очи

Яснее дня, чернее ночи.

Вблизи тебя до этих пор

Я не слыхал в груди огня;

Встречал ли твой волшебный взор —

Не билось сердце у меня.

И пламень звездочных очей,

Который вечно, может быть,

Останется в груди моей,

Не мог меня воспламенить.

К чему ж разлуки первый звук

Меня заставил трепетать?

Он не предвестник долгих мук,

Я не люблю! Зачем страдать?

Однако же хоть день, хоть час

Желал бы дольше здесь пробыть,

Чтоб блеском ваших чудных глаз

Тревогу мыслей усмирить».

Уходит.

Входит Сашенька.

 

Катрин (к ней, протягивая листок со стихами):

— Ты слышала, нет, ты слышала? Это же первые стихи Мишеля, поднесенные мне таким оригинальным образом!

Не труни же над нашим отроком-поэтом…

(Все уходят).

 

КАРТИНА ТРЕТЬЯ

Все та же зала.

Входит Лермонтов.

 

Лермонтов:

 

Благодарю!.. вчера мое признанье

И стих мой ты без смеха приняла;

Хоть ты страстей моих не поняла,

Но за твое притворное вниманье

Благодарю!

В другом краю ты некогда пленяла,

Твой чудный взор и острота речей

Останутся навек в душе моей,

Но не хочу, чтобы ты мне сказала:

Благодарю!

Я б не желал умножить в цвете жизни

Печальную толпу твоих рабов

И от тебя услышать, вместо слов

Язвительной, жестокой укоризны:

Благодарю!

О, пусть холодность мне твой взор укажет,

Пусть он убьет надежды и мечты

И все, что в сердце возродила ты;

Душа моя тебе тогда лишь скажет:

Благодарю!».

 

(Уходит)

Входит Катрин.

 

Катрин (задумчиво):

— На другой день мы все вместе поехали в Москву. Лермонтов ни разу не взглянул на меня, не говорил со мною, как будто меня не и было…

 

Присаживается за стол.

Входит Сашенька.

Сашенька(смеется):

— Ха-ха! Конечно, тебе, Катрин, тебе дано свыше вдохновлять и образовывать поэтов!

(Целует Катерину).

— Ха-ха!..

Пауза.

 

Катрин (задумчиво, постепенно вдохновляясь):

— Вся молодежь, и я в том же числе, отправились провожать бабушку, с тем чтоб из Москвы отправиться пешком в Сергиевскую лавру.

…До восхождения солнца, мы встали и бодро отправились пешком на богомолье; путевых приключений не было, все мы были веселы, много болтали, еще более смеялись, а чему? Бог знает!…

 

Все уходят

Картина четвертая

Братовщина. Постоялый двор.

Катрин. Арсеньева. Сашенька. Дворня, баба.

 

Катрин (вспоминая, к зрителям):

— Бабушка ехала впереди шагом. Верст за пять до ночлега или до обеденной станции отправляли передового приготовлять заранее обед, чай или постели, смотря по времени.

Чудная эта прогулка останется навсегда золотым для меня воспоминанием!..

 

Арсеньева (к зрителям.В ходе ее монолога ходит дворня, баба приносит самовар и т.п.):

— …Все то же и так же – те же раскиданные деревни, среди пустырей, – почти без одной зеленой ветки, – те же, по местам искривленные избы, те же «на курьих ножках» постоялые дворы, и точно также скрипят в них ворота, и так же сквозит лестница, и так же трещит пол. Тот же опухлый с красным носом дворник вас встречает, тот же заспанный батрак отводит вам горницу, та же грязная баба приносит вам через час самовар, еще не вычищенный, чайник с отбитыми краями, разнокалиберные чашки на разнокалиберных блюдцах. Из окошек дует, на полу сор, на стульях пыль; на стенах только стихи грубее и безграмотнее.

…По дороге те же богомолки, подвязанные белыми платочками, и богомольцы, с посохами в руках и котомками за спиною, снуют гурьбами взад и вперед, – и так же сечет их дождик, и так же печет их солнце, и так же тонут они в грязи во времена мокрой погоды и задыхаются от пыли во время сухой, а также находят себе приют только под редкими кустиками… А что они едят, что они пьют? Отведайте их щей, отведайте их квасу! Домашние сухари, размоченные капельною водою – это их лакомство. Спросите, на чем он спят, что подкладывают под голову, чем прикрывают усталое тело?

….Те же по сторонам пустынные виды, в которых не на чем остановиться, не только потешиться глазу. Только безобразные пожарища развлекают иногда зрение, с торчащими трубами, обрушенными печами и черными обгорелыми столбами, признаками недавнего пожара, без которого не проходит не одного лета; в нынешнем году горит Пушкино, в следующем – Братовщина, потом – Мытищи, Талица или Рахманово, потом опять Пушкино, Братовщина, Мытищи, – горят и перестраиваются на тот же лад до новой очереди…

 

Появляется Лермонтов.

 

Лермонтов(Катрин):

 

Чума явилась в наш предел;

Хоть страхом сердце стеснено,

Из миллиона мертвых тел

Мне будет дорого одно.

Его земле не отдадут,

И крест его не осенит;

И пламень, где его сожгут,

Навек мне сердце охладит.

Никто не прикоснется к ней,

Чтоб облегчить последний миг;

Уста волшебницы очей

Не приманят к себе других;

Лобзая их, я б был счастлив,

Когда б в себя яд смерти впил,

Затем что, сластость их испив…

Я деву некогда забыл.

(Уходит)

 

Катрин(смущенно, к Арсеньевой):

— А какую карьеру изберете Вы для Михаила Юрьевича?

 

Арсеньева:

— А какую он хочет, матушка, лишь бы не был военным!..

 

Катрин (в сторону):

— После этого разговора я переменила тон с Лермонтовым, часто называла его Михаилом Юрьевичем, чему он очень радовался, слушала его рассказы, просила его читать мне вслух и лишь тогда только подсмеивалась над ним, когда он, бывало, увлекшись разговором, с жаром говорил, как сладостно любить в первый раз…

(Все уходят)

 

КАРТИНА ПЯТАЯ

Сергиевский Посад. Гостиница.

Арсеньева, Катрин, Сашенька. Нищий

 

Катрин (к зрителям):

— На четвертый день мы пришли в Лавру изнуренные и голодные. В трактире мы переменили запыленные платья, умылись и поспешили в монастырь отслужить молебен…

 

Арсеньева(охая и как бы вспоминая):

— А в Хотькове чуть погода нехороша, пробраться и не пытайтесь: тут надо колотиться, ушибаться, падать, тонуть на всяком шагу. Из Хотькова к Троице жизнь даже подвергается иногда опасности: такие бывают здесь выбоины, рытвины, ямы; грязь и слякоть от малейшего дождя летом, ухабы зимою, зажоры весной; ни монахи, ни монахини, не заботятся для взаимной пользы угладить как-нибудь дорогу между своими монастырями»…

По крайней мере, обитатели Троицкой дороги, — скажете вы, — наживаются и богатеют, обирая безответных путешественников и угощая их всякой дрянью?

Ничуть не бывало; крестьяне живут в такой же бедности, как и соседи их по обеим сторонам. Сто тысяч богомольцев ежегодных, в продолжение четырех сот лет, не оказали никакого влияния на их благосостояние, и вы не заметите особенной разницы ни в одежде, ни в пище здешнего населения. Наживаются, и то ненадолго, одни пришлые, сбродные дворники, которые снимают постоялые дворы. Разбогатевши, они обыкновенно отъезжают восвояси, где их дети после смерти делятся между собою, потом пропиваются и, наконец, идут в солдаты. Иногда и отец, уставши работать, начнет под старость кутить, и нажитое всеми неправдами состояние берет дуван!…

 

Сашенька(задумчиво, к зрителям):

— На паперти встретили мы слепого нищего. Он дряхлою дрожащею рукою поднес нам свою деревянную чашечку, все мы надавали ему мелких денег….

 

Входит слепой нищий с клюкой и деревянной чашкой для подаяния.

 

Нищий (крестится):

— Пошли вам Бог счастие, добрые господа!..

 

Сашенька и Арсеньева сыпят ему монеты.

Катрин встает, поднимает с пола камни, с грохотом кладет нищему в чашку.

Нищий (крестится):

— А вот намедни приходили сюда тоже господа, тоже молодые, да шалуны, насмеялись надо мною: наложили полную чашечку камушков. Бог с ними!..

 

Нищий, крестясь и кланяясь, уходит.

Сашенька (к зрителям):

— Помолясь святым угодникам, мы поспешно возвратились домой, чтоб пообедать и отдохнуть. Все мы суетились около стола в нетерпеливом ожидании обеда, один Лермонтов не принимал участия в наших хлопотах; он стоял на коленях перед стулом, карандаш его быстро бегал по клочку серой бумаги, и он как будто не замечал нас, не слышал, как мы шумели, усаживаясь за обед и принимаясь за ботвинью…

 

Катрин (продолжая):

— Окончив писать, он вскочил, тряхнул головой, сел на оставшийся стул против меня и передал мне нововышедшие из-под его карандаша стихи…

Входит Лермонтов.

 

Лермонтов (Катрин; с грустью, но торжественно):

У врат обители святой

Стоял просящий подаянья,

Бессильный, бледный и худой,

От глада, жажды и страданья.

Куска лишь хлеба он просил

И взор являл живую муку,

И кто-то камень положил

В его протянутую руку.

Так я молил твоей любви

С слезами горькими, с тоскою,

Так чувства лучшие мои

Навек обмануты тобою!

 

Катрин (Лермонтову):

— Благодарю Вас, мсье Мишель, за Ваше посвящение и поздравляю Вас, с какой скоростью из самых ничтожных слов Вы извлекаете милые экспромты, но не рассердитесь за совет: обдумывайте и обрабатывайте Ваши стихи, и со временем те, которых Вы воспоете, будут гордиться Вами…

 

Сашенька(подхватывая и показывая на Катрин):

— И сами собой, особливо первые, которые внушили тебе такие поэтические сравнения. Браво, Мишель!..

 

Лермонтов (Катрин):

— А Вы будете ли гордиться тем, что Вам первой я посвятил свои вдохновения? 

 

Катрин:

— Может быть, более других, но только со временем, когда из Вас выйдет настоящий поэт, и тогда я с наслаждением буду вспоминать, что Ваши первые вдохновения были посвящены мне, а теперь, мсье Мишель, пишите, но пока для себя одного; я знаю, как Вы самолюбивы, и потому даю Вам этот совет, за него Вы со временем будете меня благодарить…

 

Лермонтов:

— А теперь еще Вы не гордитесь моими стихами?

 

Катрин:

— Конечно, нет, а то я была бы похожа на тех матерей, которые в первом лепете своих птенцов находят и ум, и сметливость, и характер, а согласитесь, что и Вы, и стихи Ваши еще в совершенном младенчестве…

 

Лермонтов:

— Какое странное удовольствие Вы находите так часто напоминать мне, что я для Вас более ничего, как ребенок.

 

Катрин:

— Да ведь это правда; мне восемнадцать лет, я уже две зимы выезжаю в свет, а Вы еще стоите на пороге этого света и не так-то скоро его перешагнете…

 

Лермонтов:

— Но когда перешагну, подадите ли Вы мне руку помощи?

 

Катрин:

— Помощь моя будет Вам лишняя, и мне сдается, что Ваш ум и талант проложат Вам широкую дорогу, и тогда Вы, может быть, отречетесь не только от теперешних слов ваших, но даже и от мысли, чтоб я могла протянуть Вам руку помощи.

 

Лермонтов:

— Отрекусь! Как может это быть! Ведь я знаю, я чувствую, я горжусь тем, что Вы внушили мне, любовью Вашей к поэзии, желание писать стихи, желание их Вам посвящать и этим обратить на себя Ваше внимание; позвольте мне доверить Вам все, что выльется из-под пера моего?

 

Катрин:

— Пожалуй. Но и Вы разрешите мне говорить Вам неприятное для Вас слово: благодарю!

 

Лермонтов:

— Вот Вы и опять надо мной смеетесь: по Вашему тону я вижу, что стихи мои глупы, нелепы, — их надо переделать, особливо в последнем куплете, я должен бы был молить Вас совсем о другом. Переделайте же его сами не на словах, а на деле, и тогда я пойму всю прелесть благодарности…

 

Катрин вспыхивает, смущается и отворачивается.

Лермонтов уходит.

Пауза.

 

Катрин (задумавшись, к зрителям):

— …После возвращения нашего в деревню из Москвы прогулки, катанья, посещения в Середниково снова возобновились, все пошло по-старому, но нельзя было не сознаться, что Мишель оживлял все эти удовольствия и что без него не жилось так весело, как при нем…

 

Все уходят.

Появляется Лермонтов.

 

Лермонтов (патетически-задумчиво):

 

Прости, мой друг!.. как призрак я лечу

В далекий край: печали я ищу;

Хочу грустить, но лишь не пред тобой.

Ты можешь жить, не слыша голос мой;

Из всех блаженств, отнятых у меня,

Осталось мне одно: видать тебя,

Тот взор, что небо жалостью зажгло.

Все кончено! – ни бледное чело,

Ни пасмурный и недовольный взгляд

Ничем, ничем его не омрачат!..

Меня забыть прекрасной нет труда,

И я тебя забуду навсегда;

Я мучусь, если мысль ко мне придет,

Что и тебя несчастие убьет,

Что некогда с ланит и с уст мечта

Как дым слетит, завянет красота,

Забьется сердце медленней – свинец

Тоски на нем – и что всему конец!..

Однако ж я желал бы увидать

Твой хладный труп, чтобы себе сказать:

«Чего еще! желанья отняты,

Бедняк – теперь совсем, совсем оставлен ты!».

 

Или

 

Итак, прощай! впервые этот звук

Тревожит так жестоко грудь мою.

Прощай! Шесть букв приносят столько мук,

Уносят все, что я теперь люблю.

Я встречу взор ее прекрасных глаз

И может быть… как знать… в последний раз!

 

На сцене все.

 

ХОРОМ:

— Великому русскому поэту Михаилу Юрьевичу Лермонтову, посетившему наши места,– СЛАВА!

 

Занавес.